Он выдохнул, когда Кроули снова обжёг его прикосновением. Узкие раскалённые губы, тонкий длинный язык, касавшийся везде, тяжесть ладони на затылке, сладость и обмирающее сердце. Так много всего сразу.

Что-то сладко и пагубно тянуло в паху; Азирафель заёрзал и покраснел от невыносимого стыда. Кроули понял, хмыкнул ему в шею и прошептал:

- Не дёргайся ты так. Всё нормально.

Азирафель хотел сказать, что в этом нет ничего нормального – в этой тяжести, напряжении, горячем и требовательном зуде, - и уж тем более ничего нормального не сыщешь в том, какой тесной и постылой кажется одежда, и ещё в том, как хочется прижаться к чужому телу.

Он промолчал. Кроули тоже, хвала господу за небольшие милости – хотя Азирафель всерьёз думал, что больше никогда не сможет искренне вознести Ему хвалу. Не теперь. Не когда он так погряз во грехе, что даже не чувствует себя виноватым, а только хочет ещё и ещё, и далёк от раскаяния, как никогда раньше.

- Давит, - сказал он коротко. Кроули хмыкнул, поймал его ладонь и положил на свой пах; Азирафель вскрикнул и отдёрнул пальцы.

- С ума… - начал он, но Кроули только криво усмехнулся.

- Это я к тому, что мне тоже нелегко приходится, друг мой, - пробормотал он, неловко двинувшись и зашипев, как от боли. – Знаешь, пожалуй, я покажу тебе своё понимание милосердия.

- Что…

Кроули соскользнул с дивана на пол, встал на колени, точно собирался молиться. Азирафель смотрел на него, подавившись вздохом, и не мог найти в себе сил воспротивиться. Даже когда Кроули развёл ему ноги и устроился между. Даже когда облизнулся – медленно, напоказ, - и от этого движения что-то страшно и сладко свернулось в низу живота. Жёлтые глаза горели голодом, зрачки свело в узкие щели, пальцы со слишком длинными ногтями царапнули кожу под ремнём брюк, выпустили невыносимо зудящую похотью плоть наружу, к прохладному воздуху, ничуть не умерявшему огня.

- Не нужно, - тряским шёпотом сказал Азирафель. Ещё не поздно было отступить… но где-то в самой глубине он понимал: поздно. Он никогда не забудет, как это было, как это бывает, когда Кроули стоит на коленях, склоняясь и медленно облизываясь, он никогда не сможет забыть, как чувствуется первое прикосновение – словно раскалённым углем, только кричишь не от дикой боли, а от столь же дикого, жгучего наслаждения.

Кажется, он кричал. Конечно, он умолял. Просил отпустить, перестать, нет, хватит! Кажется, он даже поминал всуе имя Его, и Кроули шипел сквозь сомкнутые кольцом обжигающие губы, брал ещё глубже – и даже имя Его Азирафель почти позабыл, содрогаясь и дрожа, задыхаясь и плача, выгибаясь в корчах, точно потерял бессмертие и познал весь ужас и сладость нового порядка вещей.

Кроули уселся на пятки, облизываясь и дико кося жёлтыми глазами. Подбородок у него был мокрый, Азирафель не мог смотреть на это спокойно.

- Не нужно благодарностей, - сказал Кроули. – Ради себя старался.